17 марта прошла онлайн-встреча с командой спектакля «Бегущая строка», на которой мы подводили итоги проекта «Поговорим?», в рамках которого этот спектакль и появился. Во встрече примут участие режиссёр проекта Дмитрий Крестьянкин, куратор Лана Опаленик, эксперт проекта Кристина Матвиенко, хореограф-постановщик Андрей Петрушенков, художник Шура Мошура, участники проекта «Поговорим?» и команда Центра «Инклюзион». На встречу зарегистрировалось 45 участников.
Для тех, кто не смог подключиться, а также для наших слепоглухих читателей, публикуем её полную расшифровку.
________________________________________________________________________________________________________
Ирина Шульга:
Давайте сначала проверим, как нас видно участникам, которым нужен перевод на жестовый язык. Сейчас это окошко закреплено — окошко Марии, которая нам помогает. Далее основными будут окошки спикеров. Если вам нужен перевод на жестовый язык, просто нажмите на окно Марии Духоненко. Если что-то не получится, пишите в чате.
Сейчас мы еще немного подождем — участники продолжают к нам присоединяться. Привет! Помашите, пожалуйста, меня слышно, видно?
(Ответ участников)
Слышно, видно.
Я попрошу участников отключить микрофоны.
Меня зовут Ирина Шульга, я работаю в Центре «Инклюзион». Сегодня мы собрались, чтобы поговорить о нашей последней премьере, которая состоялась 7 февраля в Российском академическом молодежном театре. Это спектакль «Бегущая строка».
Этот спектакль стал результатом большой, длительной лаборатории, которую мы задумали еще прошлым летом. Open call объявили в июне, если не ошибаюсь, затем собрали группу и начали работать, выдумывая спектакль, который связан с речью и коммуникацией.
Спектакль и лаборатория были организованы при поддержке Президентского фонда культурных инициатив. Нам также помогал Фонд поддержки слепоглухих «Со-единение».
Также в начале хочется сказать большое спасибо РАМТу и Софье Михайловне Аксельбаум лично, потому что они нам очень помогли — и с локациями, и информационно, и во многом другом. Также мы благодарим Еврейский музей и Центр толерантности и Добрый музей Царскосельской галереи, которые тоже участвовали в проекте.
Если очень коротко рассказать, что такое «Инклюзион»: мы — некоммерческая организация. Наш учредитель — Фонд поддержки слепоглухих «Со-единение». Мы занимаемся популяризацией социально-инклюзивного театра в России.
Мы продюсируем спектакли, такие как «Бегущая строка», у нас есть школы в девяти городах, где люди с инвалидностью и без нее изучают основы актерского мастерства.
Также в этом году мы организуем форум-фестиваль социального театра «Особый взгляд», который пройдет в Красноярске, в Красноярском ТЮЗе. В этот раз он будет региональным — мы собираем заявки от спектаклей, художников и специалистов из Сибирского федерального округа.
Но поступило очень много заявок из других регионов, поэтому наши кураторы подготовили большую онлайн-программу. Она будет предварять фестиваль и включать лекции о социальном театре, театре горожан, инклюзивном театре, менеджменте и продюсировании социокультурных проектов.
В соцсетях «Инклюзиона» можно найти ссылку на участие в этой программе. Это будет очень важный и интересный блок.
Теперь вернемся к спектаклю. 7 февраля состоялась премьера, затем спектакль был показан в РАМТе еще один раз.
Сейчас хочу спросить режиссёра проекта, Дмитрия Крестьянкина, который, надеюсь, здесь.
Дмитрий Крестьянкин:
Да, я здесь.
Ирина Шульга:
Дима, расскажи, пожалуйста, как проходила работа, кто принимал участие, как все началось? Ведь изначально это была довольно абстрактная идея.
Дмитрий Крестьянкин:
Да, у нас было желание что-то сделать с выпускниками школы «Инклюзион». Помимо выпускников школы, мы объявили open call для всех желающих, и, собственно, все желающие откликнулись. То есть это такой театр горожан, в том числе потому, что откликнулись люди самых разных профессий: переводчики, исследователи, инструктора по йоге, актеры, профессиональные актеры, драматурги, студенты, которые сейчас собираются поступать. Причем еще так получилось, что люди были из разных городов. Это тоже меня удивило. То есть все это происходило в Москве, но у нас в команде есть ребята из Петербурга, из Краснодара, из Владивостока.
В общем, это было удивительно. Люди приезжали, участвовали.
У нас была вводная — просто, что мы хотим сделать что-то про язык, про разные способы коммуникации. То есть про язык русский, про язык жестовый, исследовать, какие вообще могут быть языки — не в плане слов, а в плане способа коммуникации. И все, кому была интересна эта тема, откликнулись, записались.
Мы изначально думали, что люди будут постепенно отсеиваться, их станет меньше. Но так не получилось. Поэтому у нас довольно большая команда, чему я лично рад. Я люблю, когда команда растет в процессе работы, а не уменьшается.
В процессе наших занятий мы вместе с Ланой, куратором, с Андреем, хореографом, с Шурой, художником, исследовали, какие есть способы коммуникации. Через визуальные какие-то вещи, через слова. Разговаривали друг с другом на разных общих языках, которые сами и придумывали.
Участники тоже составляли списки, например, какие способы коммуникации им интересны:
- Мне интересно просто молча сидеть рядом с человеком — я через это общаюсь.
- Я ставлю ему свой плейлист, а он мне свой, и мы через это общаемся.
- Кто-то скидывает мемы в соцсетях.
- Кто-то еще что-то…
И в какой-то момент начала кристаллизовываться уже структура самого спектакля. Вот такой был вход, и так всё развивалось.
Ирина Шульга:
Спасибо большое, Дима. Теперь немного о регламенте: мы попросим участников проекта — режиссера, куратора и организаторов — кратко поделиться впечатлениями. Затем перейдем к вопросам, потому что я знаю, что их уже накопилось.
Теперь слово Лане Опаленик, куратору Московской молодежной школы «Инклюзион». Лана, расскажи, пожалуйста, как возникла идея и как проходил процесс?
Лана Опаленик:
Ну, идея возникла еще в феврале. Это совместная идея всех участников «Инклюзиона» — Татьяны, Дмитрия, Елены, Ирины и меня. Мы подумали, что мы каждый день пытаемся найти общий язык общения, новый способ взаимодействия с разными группами людей, с разными возрастами, участниками, с разными людьми в целом — друг с другом и с самим собой.
И это так естественно — сделать об этом лабораторию, а потом спектакль.
Конечно, изначально представления были немного другими. То есть у нас были определенные идеи, на основе которых мы формировали концепцию. Но потом мы встретились с живыми людьми, начали взаимодействовать друг с другом — и все эти идеи стали другими, стали живыми, многогранными, пошли своим путем.
Я бы так сказала: они зажили своей собственной жизнью. И получилось, мне кажется, намного лучше и интереснее, чем мы задумывали, чем была эта идея изначально.
Ирина Шульга:
Спасибо. Скажи, пожалуйста, выпускники школы «Инклюзион», которые занимались до этого два года актёрскими дисциплинами, были более подготовлены к спектаклю, чем другие участники, набранные по опен-коллу?
Лана Опаленик:
Ну, скажем так, ребята, которые пришли на обучение два года назад, и те, кто выпустился и сейчас играет в спектаклях, — это вообще разные ребята.
Многие из них теперь могут пойти работать, потому что их навыки коммуникации значительно прокачаны. Во время обучения мы проводили разные лаборатории, ставили спектакли, организовывали открытые занятия и уроки.
И даже в рамках этого проекта у нас был открытый практикум для всех желающих, где участникам приходилось постоянно общаться с незнакомыми людьми на разных языках.
Наши ребята так развили этот навык, что теперь им в радость взаимодействовать со зрителем, принимать новых участников, которые не учились с ними, но которым тоже нужно адаптироваться и найти свой способ общения.
Они сами стали проводниками в мире коммуникации. Теперь они могут спокойно обучать новых участников, объяснять правила, помогать им адаптироваться.
Ирина Шульга:
Спасибо большое! Теперь слово Андрею Петрушенко, хореографу и педагогу проекта. Андрей, можете включить видео? Расскажите, как проходила работа, какие моменты показались вам особенно важными?
Андрей Петрушенко:
Да, конечно. Во-первых, хочу отметить, что участники проекта очень выросли. Даже за то время, что я работаю с ними, они стали увереннее, научились лучше общаться и выражать себя.
Мы много работали над коммуникацией в самых разных формах, включая пластику. Одной из главных задач было создать условия, в которых участники могли бы взаимодействовать не только через речь, но и через движения, визуальные элементы, композицию.
За время лаборатории команда очень сплотилась, и это отразилось на результате. Каждый нашел свое место в спектакле, даже если не имел профессионального опыта.
Ирина Шульга:
Спасибо! А чем конкретно вы занимались на репетициях?
Андрей Петрушенков:
Да, конечно. Первое, что я хочу сказать — ребята действительно очень выросли. Даже несмотря на то, что я подключился к школе «Инклюзион» только на второй год обучения, я все равно за этот период заметил, как им стало гораздо проще существовать в социуме.
Они научились лучше проявлять себя, более открыто заявлять о себе и общаться. Это огромная работа, которую ребята проделали вместе с командой.
И, как уже было сказано, мы много работали над общением и коммуникациями, в разных форматах — и в пластике в том числе.
Для меня, наверное, одной из главных задач на протяжении процесса было создание коммуникации — чтобы участники могли по-разному взаимодействовать:
- на уровне тела,
- на уровне композиции,
- проявлять свою творческую сторону.
Этот фокус помогал формировать творческое взаимодействие, и, благодаря этому, ребята действительно сдружились.
Плюс лаборатория была достаточно долгой, и это очень хорошо сказалось на результате. Получилась большая, понимающая команда, где все спокойно — даже если на репетиции кого-то не было, другие могли легко подхватить и заменить. Все очень прониклись этим проектом.
Для меня большим открытием стало то, что людям действительно интересно и комфортно находиться в такой среде — и поддерживающей, и творческой. И несмотря на то, что не все у нас профессионалы, каждый смог найти свое место в процессе.
Здесь, конечно, большая заслуга режиссера, ну и всех ключевых участников проекта, потому что для каждого был найден индивидуальный подход и возможность проявить себя. Мне кажется, это очень важно, потому что, даже при таком большом количестве участников, все равно каждый нашел свое уникальное место.
Ирина Шульга:
Андрей, спасибо тебе большое.
Шура, расскажи нам, пожалуйста, может быть, ты знаешь, откуда взялись динозавры?
Шура Мошура (*художник спектакля):
Да, я, кстати, хотела бы подчеркнуть, что в такого рода проектах очень важен индивидуальный подход. Некоторые вещи очень сложно простроить заранее, но многое рождается уже в процессе — исходя из того, что мы любим и что любят участники проекта.
То есть для его осуществления очень важно было узнать друг друга.
Например, эти безумные динозавры появились потому, что Маша, которая, кстати, тоже присутствует с нами на созвоне, очень их любит.
Почти весь реквизит в спектакле — это вещи, которые нам действительно дороги.
Например, сценка с пиратами появилась, потому что Катя очень любит аниме про пиратов — и поэтому, собственно, она там есть.
И вообще, очень круто, что многие визуальные элементы возникали из большой любви каждого из нас к чему-то своему и из желания показать это другим.
Ирина Шульга:
Понятно, спасибо большое.
Друзья, если у вас есть вопросы, поднимайте руку и задавайте. Женя Полянская.
Женя, секунду… Слушаем, можешь включить видео.
Женя Полянская:
Привет из Красноярска! У нас тоже недавно была премьера. Мы год с ребятами из ПНИ, с детьми, с клоунами создавали спектакль “Про китов”. И в процессе мы поняли, что самое главное средство коммуникации — это игра.
Я хотела узнать, играли ли вы в игры? Если да, то какие? Ведь у нас были дети и клоуны, это естественно, а у вас?
Ирина Шульга:
Или вы были серьезными все время? Дима?
Дмитрий Крестьянкин:
Тут, конечно, интересно — где провести черту между игрой и актерским тренингом. Как по мне, это очень близкие вещи.
Вот, Лана говорила, что сначала летом была лабораторная часть — такой интенсив, где мы все знакомились, а потом уже началась более растянутая во времени работа над спектаклем. И вот в первой части мы прямо играли. Ну то есть была куча всяких тренингов, игр. Это был набор актерских упражнений, которые по факту являются играми — на внимание, на знакомство и так далее.
В процессе работы над спектаклем тоже периодически были игровые моменты. Лана часто проводила какие-то упражнения, Андрей тоже в начале занятий давал какие-то штуки, которые разогревают нашу коммуникативную чуткость.
Женя Полянская:
А какие вообще способы коммуникации вы находили в процессе поиска? Что-то совершенно неочевидное, о чем даже не могли подумать? Были такие моменты, когда вы сами удивлялись: «Ничего себе, и вот так можно?»
Дмитрий Крестьянкин:
Да-да, было много всего. Мы составляли списки этих способов.
Например, мне очень понравился один процесс. Я не скажу, что я прямо удивился, что так вообще не могло быть, но мне очень понравилось, как это работало. Этот момент не вошел в спектакль, но процессуально это было очень круто.
Смысл был в том, что один человек создавал рисунок в реальном времени. Мы выбирали какую-нибудь тему, и человек рисовал на планшете букву, знак, какой-то образ. Этот рисунок проецировался на стену, а другой человек в этот момент танцевал, взаимодействуя с изображением.
Еще, например, один человек вставал в определенную позу на фоне стены, другой его дорисовывал, третий включал музыку.
И вот вместе они создавали арт-процесс. Это было очень красиво. Жалко, что оно не вошло в спектакль, поэтому, видимо, хочется поделиться хотя бы так.
Женя Полянская:
Классно! Вы вели какой-то дневник или делали записи? Может, есть группа ВКонтакте или что-то подобное?
Ирина Шульга:
Мы кое-что документировали, задавали вопросы, надеемся выпустить хотя бы статью, а в идеале — методичку.
Женя Полянская:
Ой, это было бы здорово! Спасибо.
Дмитрий Крестьянкин:
А у меня встречный вопрос. Можно где-то посмотреть ваш спектакль про китов?
Женя Полянская:
Да-да-да, Дима, я тебе все отправлю. У нас тоже есть методичка, где мы делимся опытом. Запись спектакля у нас есть. Я отправлю тебе в Телеграм.
Дмитрий Крестьянкин:
Классно, спасибо большое!
Ирина Шульга:
Так, если есть еще вопросы, поднимайте руку.
Так, вижу. Кристина Матвиенко, эксперт проекта. Чуть позже попросим ее рассказать о спектакле с точки зрения театрального критика.
Кристина Матвиенко:
У меня был маленький вопрос. Я услышала латышскую речь в спектакле. Откуда взялся этот момент? Кто его придумал?
Дмитрий Крестьянкин:
Так же, как и все остальное. Диана просто говорит по-латышски, она из Латвии.
Кристина Матвиенко:
Какая прелесть! Я так обрадовалась, когда услышала.
Дмитрий Крестьянкин:
Да, у всех что-то свое: у кого-то динозавры, у кого-то латышский язык.
Ирина Шульга: Так, еще вопросы? Лена Романова, пожалуйста.
Лена Романова:
Отлично, всем привет! Давно не виделись, очень радостно видеть знакомые лица.
Я большой фанат творчества Димы, Ланы и московского «Инклюзиона». У меня вопрос: в Санкт-Петербургском «Инклюзионе» мы работали с группами разной нозологии — у нас были ребята с ментальной инвалидностью, слабослышащие, глухие, незрячие.
В начале работы сложность заключалась в том, чтобы найти общий язык для всех.
Как было у вас? В вашей команде были участники с разными нозологиями? И если да, как вы подбирали ключик к каждому?
Ирина Шульга:
Лана, думаю, тебе стоит ответить.
Лана Опаленик:
Лена, привет! Очень рада тебя тоже видеть.
У нас в школе, в этой группе, так получилось, что все ребята — с ментальными особенностями. У нас был разный опыт взаимодействия: например, мы проводили лабораторию по жестовому языку с Павлом Мазаевым, встречались с Лешей Гореловым и с ребятами, которые не слышат или, например, не видят и не слышат одновременно. То есть у наших студентов уже есть опыт общения с разными людьми. Плюс на открытые лаборатории приходили разные участники, и это тоже давало опыт взаимодействия.
Мне кажется, что все наши ребята с теми или иными ментальными особенностями, просто у кого-то сложности выражены сильнее, у кого-то слабее. Но даже если у них похожие диагнозы, они все равно очень разные. Даже одна и та же особенность у разных людей проявляется совершенно по-разному. И реакция ребят друг на друга тоже очень разная.
Но в крайних случаях мы, если что, дышим глазами (смеется)
Вот, например, кто меня сейчас видит, попробуйте подышать глазами. Это помогает взять паузу и выдохнуть. В процессе работы и взаимодействия мы постепенно понимали, кто на что реагирует, как с этим работать и так далее.
Ирина Шульга:
То есть вы просто пробовали?
Лана Опаленик:
Ну, у нас других вариантов нет. Просто все собрались и искали общий язык взаимодействия, ну, как в любом коллективе.
Вообще, мне кажется, что когда попадаешь в любой коллектив, ты всегда ищешь язык общения, чтобы разговаривать на одном языке. Даже если он русский, люди из разных регионов говорят по-разному. Или, например, люди из разных возрастных групп, из разных социальных слоев — они тоже по-разному выражаются. И ты всегда сталкиваешься с ситуацией, когда приходится искать общий язык, чем бы ты ни занимался.
Здесь то же самое. И совершенно неважно, есть у человека инвалидность, диагноз или нет. Мы просто все вместе пытались услышать друг друга и понять. И вот это искреннее желание, обоюдная заинтересованность — на этом всё и строилось.
Я не могу сказать, что у меня есть какая-то профдеформация или замыленность, но, мне кажется, никто не делал скидок на диагнозы. Мы просто пытались общаться и делать одно общее дело.
Ирина Шульга:
Спасибо. Так, есть ли еще вопросы? Мы подумали, что так будет удобнее — общаться в формате вопрос-ответ. Маша Щекочихина. Привет, Маша!
Маша Щекочихина:
Да, всем добрый день. У меня, на самом деле, очень много вопросов, поэтому, если в какой-то момент устанем, можно сделать паузу, а потом я продолжу. Я хотела начать, наверное, с базового вопроса. Где находится ваше место внутри социального или инклюзивного театра? Вы задумывались об этом?
Дима, Лана, Андрей, ставили ли вы перед собой задачу вписать себя в структуру социального или инклюзивного театра? Было ли для вас принципиально использовать какие-то определения, назвать себя так или иначе? Или, может быть, для вас это просто театр таким, каким он должен быть — где разные люди собираются и делают что-то вместе?
Вы считаете себя социальным театром? Если да, то почему? Если нет, то почему?
Дмитрий Крестьянкин:
Мне это неважно. Если удобнее называть это социальным театром — пусть так называют. Для меня все эти определения очень размыты.
То есть это некий вектор развития, направление деятельности. Но по факту театр — это просто театр. А вот теоретизировать, пытаться встроиться в какую-то структуру — как-то даже не было на это времени думать.
Ирина Шульга:
Теперь у меня вопрос. Кристина, можешь прокомментировать? Как ты думаешь, если создавать спектакли, в которых участвуют разные люди — люди с инвалидностью, непрофессионалы, горожане — нужно ли это особенно маркировать? Нужно ли это учитывать, чтобы создавать какой-то особенный театр?
Кристина Матвиенко:
Честно говоря, мне очень нравится Машин вопрос. Я в нем чувствую внутреннюю остроту, интересно, куда она дальше двинется в своей мысли.
Меня всегда расстраивает, когда художники говорят, что они не занимаются самоопределением. Но я не художник, так что не могу полностью влезть в их шкуру.
Да, мне кажется, важно как-то себя определять. Если не примерять на себя уже существующие дефиниции, то хотя бы соотносить себя с ними. Тем самым определять свои ценности, свою позицию в мире, который очень заряжен социально-политически. Игнорировать этот контекст сложно, потому что просто „художников“ сейчас уже не бывает.
Если говорить конкретно про сам термин, мне было бы интересно обсудить, что вообще мы под ним понимаем. Кто те, кто пользуется этим термином? Дима? Дима же нам нужен — иначе про кого мы будем писать статьи? На кого мы будем оттачивать свои представления о социальном театре?
Именно режиссёров, которые занимаются социальным театром, мы знаем не так много. Оба петербуржцы, вот так получилось.
Короче говоря, мне действительно интересно получить этот ответ. И, наверное, мы имеем право называть Диму так, как мы хотим. А он пусть отказывается, если хочет. Просто когда он устанет от проектов, ему придётся писать книгу, и вот тогда он будет думать об этом.
Ирина Шульга:
Спасибо большое. Поднимите, пожалуйста, руку, если еще кто-то хотел задать вопрос.
Маша Щекочихина:
Следующий вопрос такой: формулировали ли вы для себя какие-то принципы проекта? Или, может быть, можно назвать это ценностями проекта? Какое-то «облако тегов», которое могло бы описать ваш проект. Например, «наш проект — это про всех, мы открыты для всех». Какие принципы вы могли бы назвать, без которых этот проект не мог бы существовать?
Дмитрий Крестьянкин:
Сейчас попробую сформулировать.
Я думаю, что это:
- Открытость
- Безопасность каждого
- Возможность для каждого
- Процессуальность
- Интерес к другому человеку
Наверное, такие принципы первыми приходят в голову. Мы как будто бы все время ими руководствовались. То есть они у нас не были записаны на доске или билборде, но мне кажется, мы постоянно опирались на эти критерии.
Маша Щекочихина:
Следующий вопрос — про критерии отбора участников. Понятное дело, что были выпускники школы «Инклюзион», но были и те, кто пришел по опен-коллу. Как, в общем-то, принималось решение, кого взять, а кого нет?
Дмитрий Крестьянкин:
А мы всех взяли.
Ну, у меня с этим всегда были трудности. Но мне кажется, что это круто. В том смысле, что мой главный критерий — это желание человека поучаствовать. Я за органичный процесс «отщепления». То есть, если человек пришел, почувствовал, что это не его — ушел. А не когда его отсеяли на этапе подачи заявки.
Человек может не попасть в проект только если указал некорректные данные. Или если вообще ничего не написал — просто: «Я Валера, вот мой телефон.»
А так, на первый этап лаборатории мы пригласили почти всех, кто хотел.
Ирина Шульга:
Ну да, у нас было долгое обсуждение, по каким критериям отбирать, но в итоге взяли всех.
Дмитрий Крестьянкин:
Мы еще такие: «Ну, сейчас придет 30 человек, из них, наверное, останется человек 15.» Вот как же мы ошибались.
Маша Щекочихина:
То есть принцип открытости сработал? Все, никого не обманули.
Ирина Шульга:
На самом деле, в лабораториях часто встает такой вопрос. Обычно мы отбираем участников по тому, что они пишут в заявке — насколько им это нужно. Иногда просим записать видео или написать, зачем ему это нужно. И уже по этим ответам приглашаем людей. Потому что не на всех проектах получается набрать всех желающих. Здесь мы просто искали разные пути, чтобы никого не исключать.
Ирина Волкова, хорошо. Пожалуйста.
Ирина Волкова:
У меня вопрос: были ли у вас какие-то трудности в проекте? Может быть, что-то неожиданное, что всплывало в процессе? Может быть, на этапе подготовки или в самих участниках? То, чего вы не планировали, но с чем пришлось столкнуться? Можете поделиться какими-то сложностями?
Дмитрий Крестьянкин:
Трудности, наверное, были разные. Просто я сейчас не могу сразу вспомнить… Вот, Лана, Андрей, Шура, давайте подумаем, какие именно неожиданные трудности у нас были. То есть, понятно, что самое сложное — это организовать такое количество людей на репетиции, чтобы все могли ходить. Потому что у каждого своя жизнь, а людей очень много.
И поэтому так, чтобы мы все были на репетиции одновременно — это случалось редко.Но это было предсказуемо. Когда мы отбирали такое количество людей, мы понимали, на что идем. Мы знали, что это будет трудно, тем более многие люди из других городов. Они приезжали, уезжали — и это было понятно с самого начала.
Ещё мы рисковали с РАМТом. Если кто видел спектакль — там же люди уходят, из одной стороны, потом пробегают через весь театр и возвращаются на исходную позицию, чтобы снова выйти с той же стороны. Это был реальный риск, потому что мы не знали, успеем ли мы. Когда делали спектакль, у нас не было репетиций в театре до премьерных дней. Поэтому не было понимания, получится или не получится. То есть это был чисто технический риск, и было непонятно, успеем ли мы.
Но это я сейчас говорю про какие-то мелочи. В целом, мы понимали, чего ждали.
Андрей Петрушенков:
Ну да. Я могу сказать, что самое непредсказуемое — это графики. Как они будут сочетаться у такого количества людей — это было невозможно заранее просчитать.
Но, мне кажется, самая непредсказуемая вещь в этом проекте — это его будущее. Что будет дальше? Куда этот проект приведёт? Вот это самое интересное.
Ирина Шульга:
Спасибо. Можно ли я сейчас попрошу Кристину Матвиенко еще раз вернуться к нам и рассказать о спектакле с позиции зрителя, с позиции критика? Что ты увидела? Расскажи, пожалуйста.
Кристина Матвиенко:
Часть экспертного мнения расскажу.
Мне кажется, что это как раз та территория, где я не больше эксперт, чем все присутствующие. И говорю это ответственно, чтобы сразу снять с себя часть ответственности. Потому что, хотя мы боимся определять этот театр, его все равно нужно как-то определять. В вечной борьбе с моими коллегами из зоны «чистого театра» мне приходится выдумывать, почему это — театр. То есть навешивать ярлыки, форматы, режимы, которые напомнят профессиональным критикам, что у спектакля есть какие-то законы.
Здесь Дима их тоже выполняет. Почему? Потому что он учился в академии? Я не знаю. Но как будто бы у театра есть некие имманентные качества, которые в нем проявляются в любом случае, даже если ты работаешь с не-актерами. Это тоже профессионалы — как учит Rimini Protokoll, но не актеры в классическом смысле. Поэтому важна экспертиза людей, работающих в разных областях социального театра. Или как мы его назовем… В широком смысле — инклюзивного театра. Потому что здесь вступают в игру другие аргументы. Отличные от тех, которые мы используем, говоря просто о театре.
Я бы начала с этого, чтобы сказать, что я просто один из голосов. Конечно, я вижу спектакль, все более-менее видят спектакль. Но у меня всё равно искаженная оптика. Я смотрю на то, что происходит здесь и сейчас, в реальном времени. И у этих людей получается существовать в моменте, быть здесь и сейчас. Не знаю, почему. Это вопрос к Диме, как к профессиональному человеку, и к тем, кто работал с ним. К хореографу, в частности. Потому что здесь человек имеет дело с реальным телом и его образом. Так или иначе.
Назовем это так. Я называю это так сейчас, для простоты. То есть если в спектакле есть это «присутствие», значит, спектакль удался. Вот и всё.
Дальше я смотрю на его структуру. Там есть принцип монологов по очереди. Возможно, у создателей была такая внутренняя этическая задача. Не дать голос, а не забрать голос. Вот чем опасен разговор с такими, как вы. В критическом кружке я бы вообще не стеснялась. А здесь мне приходится подбирать слова. И вот этот лексический стопор полезен для всех, кто занимается экспертизой.
Да, этот голос есть у всех. Но я правда так считаю, а не потому, что это этично. Или новоэтично. Здесь очень важно проявление разных индивидуальностей. Мне кажется, Андрей говорил об этом. Что человек должен найти свой образ на сцене и совпасть с ним. Быть самим собой. Иначе говоря, тебе нужно найти слова, движения и самопрезентацию, которые тебе будут близки, в которых тебе будет удобно.
Я вижу этот принцип. Так называемый bust — не знаю, как его там в документальном театре называют, — когда подряд люди рассказывают свои истории. Он есть. И от него трудно избавиться. Но мне это нравится. Мне интересно, что люди рассказывают. Мне всё равно, что они говорят по очереди. Как будто у Димы есть эта особенность. Хотя я не знаю. Просто посмотрела подряд несколько его спектаклей. И иногда хочется чего-то эксцентрического. И появляются драконы. Или что-то ещё.
Поскольку речь о коммуникации. О том, что Дима называет «встречу с другим». А это очень важная тема сегодня. И она не всегда радужная. Иногда она даже мрачная и кошмарная. Потому что с другим мы как раз и не встречаемся. Или хотим переделать его под себя. Но через театр можно это сделать.
Чисто в художественном смысле у Димы есть любовь к фантастическим существам. Или феноменам. Или чему-то, что вдруг проявляется в спектакле. Где, казалось бы, просто люди, не инопланетяне, рассказывают про свою жизнь.
Есть еще такая штука. Спортивные костюмы, «гопническая» эстетика, музыка. Которая позволяет выпускать наружу брутальность. И это есть в этом спектакле. Как будто у Димы есть какая-то собственная витальность, которая ищет проявления в театре через музыку. Вот мальчик читает что-то похожее на рэп. Звучит эта музыка. Есть элементы субкультуры. Которые в театре появляются все чаще. Потому что в них есть другая жизнь.
Есть еще такой момент — актриса. Не одна. Но обычно это выглядит так: актриса рассказывает о каком-то самоумалении. Это тоже тема. Потому что актерам, наверное, стыдно быть в такой компании. И тогда она заходит с другой стороны. Очень мило, обаятельно. И все аплодируют. Не потому, что она звезда. А потому что ей удалось быть «как все».
Мне понравилось. Хотя селебрити в спектакле — сложный момент. Но не знаю. Я наблюдаю это не первый раз. Как будто есть желание сделать свой опыт более универсальным. То есть облечь свою историю в метафору. Сделать ее более общей. Обобщить язык опыта.
И я в этом спектакле думала про разность языков. Потому что такая тема задана. Это интересно.
Про коммуникацию. Как мы можем встречаться с другими? И как можем признавать, что иногда нам легче не встречаться ни с кем? А быть «королевой бензоколонки», как там говорит девочка в спектакле. Монолог прям огонь.
И да, никто ни с кем не коммуницирует. Но на территории спектакля — удаётся. Пусть это иллюзия. Понятно, что все выйдут и окажутся в другом пространстве. Но разность языка — это супер тема для театра. И здесь она исследована.
Мне было интересно. Я, наверное, сказала всё, что хотела.
Ирина Шульга:
Спасибо. Следующий вопрос. Наталья Дрогина. Наталья, пожалуйста.
Наталья Дрогина:
Спасибо. Я обычный зритель, который иногда пишет о театре, но в первую очередь просто смотрит. И мне совершенно всё равно, как называть этот спектакль — просто театр или инклюзивный. Перед ним я посмотрела ещё пять спектаклей подряд, но ни один не вызвал у меня такой сильной эмоциональной реакции. Он меня буквально перевернул. Я давно не подросток, у меня нет детей, но для меня стало важным понять, что проблема не только в том, что кто-то физически не может общаться. Мы, обычные люди, тоже перестаём чувствовать. А этот спектакль заставил меня именно чувствовать, за что я очень благодарна.
Я улыбалась, смеялась, плакала. В какой-то момент ко мне подошёл Тимофей, который рассказывал о своих родителях и показывал, как можно дотронуться до человека, который не слышит, чтобы вызвать у него отклик. Я сначала не осознала, но потом меня накрыло — он дотронулся не физически, а до чего-то внутри, до души. То же самое произошло, когда Лана сказала мне: «Время здесь и сейчас». Это пробило меня, потому что я работала с зависимыми людьми, для которых этот принцип — жить здесь и сейчас — ключевой. Может быть, стоит посмотреть и в эту сторону? Это тоже люди с высокой чувствительностью и глубоким внутренним миром.
Кристина сказала, что после спектакля каждый уходит в свою жизнь, но я не уверена, что это так. Вот я здесь, я решила прийти и сказать об этом, хотя раньше могла бы постесняться. Для меня это значит, что спектакль не остаётся в прошлом, он даёт импульс, который живёт дальше. Спасибо вам большое. Это было здорово.
Ирина Шульга:
Спасибо за обратную связь. Маша?
Маша Щекочихина:
Да, спасибо.
Дима говорил о том, что одним из важных принципов был принцип процессуальности. Действительно, это проект, который состоял из долгой коммуникации на протяжении нескольких месяцев. И это не только про спектакль — спектакль явно не единственное, что составляло этот проект.
Мне интересно, формулировали ли вы в начале этого проекта для себя критерии успешности, эффективности? Если да, то какие? И изменились ли они к концу проекта?
Дмитрий Крестьянкин:
Я — нет.
Ирина Шульга:
Я — да. Андрей, а вы формулировали?
Андрей Петрушенков:
Да, формулировал, тоже могу сказать пару слов.
Для меня, в целом, для любой сценической формы или проекта, важно, чтобы жизнь не заканчивалась на сцене, а продолжалась в каких-то других форматах. Это касается и работы внимания, и присутствия, и коммуникации, и самовыражения.
У меня было такое облако смыслов, если можно так сказать. Единственное, что для меня было важно — чтобы жизнь продолжалась на сцене.
Маша Щекочихина:
А получилось это или нет? Жизнь продолжалась на сцене?
Андрей Петрушенков:
Ну, я думаю, да. Мы все, и изнутри, и снаружи, это почувствовали. Конечно, можно было бы уделить еще больше внимания деталям, пересмотреть какие-то моменты. Но, по моим ощущениям, да.
Ирина Шульга:
Время заканчивается, давайте еще два вопроса.
Ирина Волкова:
Я помню свое впечатление после спектакля, когда ехала домой и понимала, что настолько переполнена, что даже не могу выделить что-то одно, сказать, что было самым важным.
В спектакле было так много главных героев, и я с каждым из них подключалась, переживала тот момент жизни, который был показан на сцене. Это создало целый пласт эмоций и чувств.
Подхватывая слова Кристины, можно сказать, что каждый актер, каждый участник спектакля был главным героем. Он показывал кусочек своей жизни, где ему было важно проявить себя.
Но ведь наверняка в процессе подготовки у каждого участника было несколько таких историй. Как происходил отбор?
Как участники решали, какая история попадет в спектакль? Они сами выбирали или это как-то обсуждалось?
Дмитрий Крестьянкин:
Чаще всего мы опирались на желание самого человека. Если он хотел про что-то говорить, он говорил. Если не хотел, не говорил.
Например, у нас была история с Борей. Он участвовал в первом спектакле, но потом почувствовал, что не хочет больше говорить про эту тему. И он вышел из спектакля.
Мы пока не успели заменить этот эпизод, поэтому технически его проговаривал Слава — один из артистов. Он просто говорил: «Сегодня Бори нет, поэтому я расскажу его историю».
Но дальше мы планируем, чтобы таких ситуаций не было. Чтобы каждый участник мог привносить то, что хочет, и забирать, если почувствует, что больше не хочет об этом говорить. Выбор в первую очередь за участниками.
Были и такие случаи, когда было очень строго. Например, Настя, которая играет «Королеву», буквально прописала свой «райдер» — что должно быть, а что нет.
То есть у нее было четко зафиксировано, как она должна быть одета, что именно должно быть сказано. Я предлагал какие-то изменения, говорил: «Может быть, попробуем так?» — но она отвечала «Нет», и причем довольно категорично.
Поэтому в спектакле оставались только те моменты, которые были комфортны участникам и о которых им хотелось говорить. Это касалось и самих историй, и того, как они будут поданы.
Ирина Волкова:
То есть я правильно понимаю, что спектакль — это такой живой организм, и перед каждым новым показом мы не можем точно знать, как все сложится?
Если кто-то вдруг скажет «Я хочу изменить свой эпизод», или вообще откажется участвовать, то это все пересобирается заново?
Дмитрий Крестьянкин:
Да, именно так. Например, на последнем показе не было Пети, и его историю рассказывал Андрей. Но он не копировал Петю, не повторял его рисунок движений. Просто выходил на сцену и танцевал свою историю. Аудиодорожка Пети при этом звучала фоном, но Андрей проживал этот момент по-своему. Так что да, спектакль — это живой организм, он постоянно видоизменяется.
Ирина Болкова:
Спасибо.
Ирина Шульга:
Егор, у вас был вопрос.
Егор Сидорук:
Собственно, Дмитрий уже ответил на мой вопрос. Я просто обратил внимание… Я видел спектакль 11 марта, а сегодня посмотрел запись, которую нам присылали, и заметил, насколько сильно изменился рисунок танца в третьем эпизоде, когда звучит аудиодорожка про любовь.
В февральской записи у меня сложилось впечатление, что танцор делает акцент на сложности коммуникации с миром, на страхе проявляться. Там есть момент, когда он буквально забивается под лавочку. А в спектакле 11 марта он двигался совершенно свободно, и главное было ощущение текучести. Это меня поразило, потому что движения стали легкими, плавными, и пластика выглядела очень сложной.
Мне интересно, как это происходило. Говорили ли человеку, что он должен идти от своего внутреннего ощущения в моменте и так выстраивать свою пластику? Или это было осознанное направление — спектакль за спектаклем просить больше раскрываться, выходить из этой зоны, когда хочется закрыться, спрятаться?
Дмитрий Крестьянкин:
Рисунок был другим, да, потому что это два разных человека и две разные истории.
Что касается того, как это сделано, то изначально этот эпизод строился вокруг разговора о том, что ты любишь, чего боишься и о чем мечтаешь. У каждого был свой ответ. Петя, например, очень «воздушный» человек, он буквально вступает в диалог со своими словами.
Когда мы работали над спектаклем, он записал видео, где отвечал на эти вопросы, и мы оставили эту черновую запись — со всеми помарками, паузами, раздумьями. Мы не хотели перезаписывать это в студии, сделать «чистовой» вариант.
А дальше Петя просто выходил на сцену и взаимодействовал с тем, что сам сказал. Он буквально танцует диалог с собой.
Егор Сидорук:
Понял. Спасибо огромное за ответ, это было важно услышать.
Еще я хотел спросить про эпизод с панической атакой. Я никогда не переживал такого состояния, но этот момент попал в меня глубже всего.
Мне интересно, из какого лабораторного задания он родился? Почему в спектакле именно один такой откровенный текст? Он был единственным или это был осознанный выбор — оставить только этот? Как он вошел в спектакль?
Дмитрий Крестьянкин:
Это текст Ани Сливко. Мы говорили о том, что нас волнует сегодня, о том, что важно успеть сказать. Аня сказала, что эта тема для нее очень острая, что ей страшно об этом говорить. Но она написала этот текст сама и сказала: «Я хочу это проговорить. В первую очередь для себя, а потом и для других».
Это ее личная история. Это то, с чем она борется прямо сейчас.
Егор Сидорук:
Понимаю.
Я даже думал, что если мне нечего будет спросить, я все равно выйду в эфир только для того, чтобы поблагодарить автора текста. Для меня это было очень важно.
Дмитрий Крестьянкин:
Ну, в случае с Аней, она и автор, и донор текста, и исполнитель. Она сейчас уже написала одну пьесу, которая идет, и работает над новой. Аня — молодая, но очень смелая девушка.
Егор Сидорук:
Спасибо, Дмитрий.
Ирина Шульга:
Если есть еще какой-то очень важный вопрос, то его можно задать сейчас.
Кто-то еще хочет что-то сказать, или мы можем завершать? Татьяна Медюх, вы хотели что-то сказать. Включите, пожалуйста, микрофон.
Татьяна Медюх:
Извините, я надеюсь, что меня видно и слышно. Я сидела и думала про критерии успешности проекта.
С одной стороны, я выступаю как менеджер «Инклюзиона» — мы писали заявку в Президентский фонд культурных инициатив. Когда мы писали заявку, у нас, конечно, были формальные критерии успешности проекта. Мне кажется, что мы их выполнили: количество участников, количество участников с инвалидностью, количество зрителей. Плюс мы видим, как продаются билеты, и это для нас очень важный показатель — все билеты продаются. Мы видим количество публикаций, отзывов, и это тоже здорово.
Мы подавались в номинацию, связанную с литературой, и я переживала, что спектакль уйдет слишком далеко от этой темы. Но благодаря Диме, Лане и всей команде мы нашли элегантный способ вернуться к литературе. Для меня это было отдельное удовольствие — слышать фрагменты, которые звучали в спектакле.
Еще один важный момент — я смотрела спектакль дважды, с разной аудиторией. В первый раз я привела свою внучку, которой всего 9 лет, и хотя мы ориентируемся на подростков от 12, у нее уже есть свои вопросы и переживания, и ей было важно увидеть людей с похожими проблемами. А младшая внучка сказала, что ей понравилось, но воды было мало (в одном моменте зрителей обливают водой). На втором спектакле я была уже с мужем, который эстонец, и для него сюрпризом было услышать латышский язык в московском театре. Он ожидал русскую классику, а получил совершенно другой, неожиданный опыт.
Конечно, главный вопрос — что будет дальше. Мы небольшая некоммерческая организация, и пока не до конца понимаем, каким будет наш путь, в том числе судьба этого спектакля. Надеюсь, что весной и осенью мы сможем собирать коллектив, договариваться с театром и находить ресурсы для дальнейшего показа. Особенно важно, чтобы спектакль смотрели подростки и их родители. В марте я видела маму, которая привела четверых детей, и как один из мальчиков сначала закатывал глаза, а потом с удовольствием смотрел. Мне хочется, чтобы таких семей на показах было больше. Спасибо всем, кто сделал этот проект возможным — Диме, Лане, Андрею, Шуре, всей команде и Кристине как эксперту.
Ирина Шульга:
Ну что же, давайте на этой прекрасной ноте будем прощаться, потому что уже немного вышли за рамки времени.
Еще раз напоминаю: все анонсы, кто еще не видел спектакль и хочет посмотреть его вживую, можно найти в соцсетях «Инклюзиона».
Сегодняшняя встреча, по-моему, прошла очень хорошо.
Дмитрий Крестьянкин:
Я еще хотел сказать: если у кого-то останутся вопросы — у Маши или у кого-то еще — вы можете обратиться ко мне лично. Я с удовольствием расскажу и помогу.
Ирина Шульга:
Да, хорошо. Ну все, спасибо большое всем за встречу!
Дмитрий Крестьянкин:
Пока-пока! Спасибо! До встречи!